Заполняем пробелы в разделах =)

The City of Sadness

По опустевшему перрону ветер гонял сухие пыльные листья, вздымал с мокрого холодного асфальта мелкие клочки бумаги, обрывки железнодорожных билетов, катал помятые пластиковые бутылки, шуршал клочками утренних газет. Ветер ждал, пока в бесконечной серой дали сплошного дождя исчезнет едва различимый тёмный контур последнего вагона, а блестящие рельсы перестанут дрожать. Я спрятал руки в карманы длинного чёрного плаща, слегка дёрнул плечами и сел на деревянную скамейку. Южный вокзал затихал, и лишь пара носильщиков катила пустые тележки в трёхэтажное кирпичное здание. По жестяной крыше бил дождь, резко и глухо. Две параллельные прямые рельсов изгибались вправо и исчезали в толще лившейся с неба воды. Плотная завеса тумана делала влажные следы на них едва различимыми и тускло светящимися. Ветер поднял с асфальта клочок тонкой бумаги и опустил его рядом с моей ногой. Чуть шевельнувшись, он тихо замер на несколько мгновений, а затем взметнулся вверх и полетел, подхваченный холодным потоком, вслед за поездом. Будто то душа моя рвалась следом за тобой. Будто бы то пальцы мои метнулись в ледяную мглу, но натолкнулись на неразличимую бетонную стену. Или прошили насквозь пустоту.
Достав из кармана мятую пачку Gitanes без фильтра, я вытряхнул из неё мелкие чешуйки непросушенного табака и сжал губами мягкий цилиндр сигареты. Чиркнул спичкой, и из синеватого снопа ярких искр возникло мягкое жёлтое пламя, моментально осветившее мои бледные ладони, сложенные лодочкой. Оно слегка дрожало, и поэтому тени в складках сухой кожи мягко танцевали, словно тонкие занавески на слабом ветру. Чуть колебались, скользили и плыли, как фрагменты моей жизни перед глазами. Словно выцветшее чёрно-белое фото, пожелтевшее от времени и едкого никотинового дыма, всегда витавшего в комнате с закрытым окном…
Двери мягко закрылись, слегка ударив тишину едва различимым металлическим скрипом. В посеревшем кафеле медленно проплыло размытое очертание старого состава метро. Высокий человек в длинном мятом плаще, держащий в правой руке сложенную в трубочку газету, а в левой – потёртый футляр со скрипкой, сошёл с поезда и теперь стоял один посередине пустынной платформы. Стоя спиной к уносящемуся в темноту тоннеля составу, он переложил газету подмышку и нашарил освободившейся рукой в кармане связку ключей. Тяжело вздохнув, поставил футляр на бетонный пол и принялся искать сигареты в другом кармане. Газета выскользнула и, подхваченная резким порывом прохладного ветра, вспорхнула, словно птица, и понеслась в сторону сломанной деревянной скамейки. Легла на пол, на прощание прошелестев несколькими порванными страницами ветру, и замерла, словно ожидая его возвращения и продолжения игры. Выцветшие серые глаза покорно провожали её, будто старались запечатлеть каждый миг полёта в прохладной пустоте. Дождавшись, пока развернувшиеся тонкие листы бумаги успокоятся на пыльном бетоне, они скрылись под тяжёлыми веками, чтобы возникнуть опять спустя мгновение. Левая рука опустилась, ладонь легла на блестящую ручку футляра, пальцы сжались, и пленённый инструмент резко взмыл в воздух, поколебался и застыл на уровне бедра.
Выходя по грязной лестнице из подземки, высокий человек в плаще поднял голову к небу. Серые глаза встретились с холодной серостью свинцовых туч, нависших над городом подобно карнизу и ползущих по бескрайним просторам медленно, подобно огромным разжиревшим улиткам. На покрытое морщинами лицо упала грязная капля и, чуть задержавшись на брови, заскользила вниз по покрытой седеющей щетиной щеке.
Он протиснулся в тёмную парадную, придерживая дверь коленом. Устало повёл плечами, быстро взглянул вверх на сереющее, покрытое толстым слоем пыли окно между пролётами широкой лестницы и поставил ногу на покрытую множеством мелких выбоин и сколов ступеньку, и начал медленно подниматься.
Отперев дверь длинным узким ключом, он привычно толкнул её ногой и вошёл внутрь. Устало нагнулся, поставил футляр на потёртый красно-чёрный ковёр, снял мокрый плащ, повесил его на ржавый крючок и направился на кухню. Взял с плиты чуть помятый чайник, поднёс его к крану и наполовину заполнил водой. Протянув руку, взял с полки спички, повернул тугую ручку и поднёс к розе тусклый огонёк. Голубоватое пламя мгновенно занялось, обволакивая и лаская тонкое, покрытое сажей металлическое дно.
Положив на пыльный журнальный столик потёртый том Байрона, он откинулся на спинку кресла и взял в руки чёрно-белую фотографию в рамке красного дерева. С чуть выцветшей бумаги сквозь покрытое паутиной трещин стекло на него смотрели три улыбающиеся лица: молодого мужчины, черноволосой женщины и девочки с широкой белоснежной улыбкой. На размытом заднем плане виднелся высокий белый парус на фоне бескрайнего моря. Чуть серела вдали небольшая туча. Лица были светлыми и счастливыми. Глаза – живыми…
– Эд, тебя ждут за седьмым столиком, – сказал стоящий в дверном проёме официант. Высокий скрипач бережно накрыл сукном скрипку, аккуратно уложил смычок и с тихим щелчком закрыл крышку. Обернулся и быстро взглянул на молодого юношу в чёрном жилете поверх накрахмаленной белой рубашки.
– Кто? – коротко спросил он.
– Какая-то женщина, – неуверенно ответил тот, чуть поведя хрупкими плечами.
– Передай ей, что я скоро буду, – сказал он, доставая из пачки мятую сигарету. Чуть покрутив её в тонких пожелтевших пальцах, он сжал её в мягких сухих губах и чиркнул спичкой. Резко помахав кистью в воздухе, скрипач загасил огонь и бросил наполовину прогоревший кусочек дерева в переполненную хрустальную пепельницу. Подошёл к окну, отворил створку и, смахнув с подоконника несколько мелких ошмётков белой краски, высунулся по пояс, опёршись на локти. Горький вязкий дым наполнял лёгкие и с небольшой задержкой двумя ровными струйками выходил через нос. В доме напротив ругались, размахивая руками, муж и жена. Где-то неподалёку был громко включён телевизор, по которому шла нескончаемая реклама. Внизу остановилась старая машина, чуть скрипнув тормозами. Справа сворачивал за угол жёлтый трамвай. С тёмного неба падал дождь, отчего в воздухе витал слабый запах мокрого асфальта.
Высокий человек в длинном плаще медленно шёл по брусчатке. Подошвы поношенных туфель мягко стучали по влажному после недавнего дождя камню. Чуть сутулясь, засунув руки в карманы, он медленно продвигался сквозь ветер, круживший разноцветные сполохи опавшей листвы, качавший тонкие хрупкие ветви деревьев, ласкавший приоткрытые форточки, перекатывавший мелкий щебень по мостовой. Листья вздымались с пыльного камня, вспархивали вверх, словно сотни птиц, в один миг поднявшихся в небо. Мягко сталкивались в воздухе, чуть шурша и трескаясь, и на землю падали лишь мелкие разноцветные куски, словно пыль искромсанных осколков цветных стёкол налипла на мокрый обветшалый папирус. По засыпающей от холода реке медленно плелись низкие волны, слегка накатывая на истёртый водой гранит, колебля приросшие к нему водоросли, наслоения ила и песка. Поднятая с брусчатки листва, чуть покружив в воздухе, падала и рассыпалась по воде, покрывая её тонкой рваной плёнкой, словно старая, изъеденная молью простынь – кровать.
Тонкая дымка стлалась в полуметре над влажным асфальтом. Стёртые шины поднимали с него мелкую пыльцу грязной воды, чуть рассеивали её в полном холода воздухе, а ветер уносил в никуда тихий загробный шорох. Высокие здания молчаливо смотрели на пустую улицу своими вечно серыми от пыли окнами. Высясь над мостовой на несколько этажей, они царапали острыми черепичными крышами низкое свинцовое небо, рассекая облака, как отточенный скальпель – замороженную плоть. И облака, разные и одинаково серые, плелись по разорванному крышами домов небу, сталкиваясь, склеиваясь, рассыпаясь на сотни осколков, то и дело замирая, останавливаясь, чуть размываясь и призрачно светясь. Облака, словно стая бездомных собак, потерявшая вожака, скитались по небу в поисках единственно верного, но недоступного пути в смерть. Облака, прижимаясь друг к другу рваными, сочащимися ледяной водой боками, скользя подобно стёртому временем кусочку чёрного угля по выбеленному, мятому хосту неба, исчезали вдали, а новые, подобные им потерянные путники вновь меняли так и не запечатлевшуюся в памяти немую картину.
С неба посыпались первые мелкие хлопья замёрзшей воды. Острыми кромками они врезались в сухое, покрытое двухдневной щетиной и глубокими тёмными морщинами лицо, царапая покрасневшую кожу. Налипали на тёмные ресницы, застывали в седеющих коротких волосах, и таяли, оставляя после себя мелкие капли матово блестящей грязной воды. Высокий человек в длинном плаще поднял голову вверх, и тотчас бесконечные ледяные струи пронизали весь мир подобно длинным тонким нитям. Они тянулись из высокой серости вниз до рук, плеч, ног, туловищ редких прохожих, липли к крышам домов, к камням и асфальту. К холодным чугунным оградам, к тонким поломанным веткам, к земле, к пожухлой серой траве. К припаркованным машинам, к газетному киоску, к канализационным люкам и дверям парадных. Весь город стал похож на странный кукольный театр – дома, земля, деревья, вода – словно висели в пустоте. Люди двигались так, словно невидимый взору далёкий кукловод нехотя шевелил усталыми натренированными руками. Нити переплетались – и двое задремавших на шагу прохожих сталкивались в дверях магазина. Нити смыкались – и парочка влюблённых поднималась с одинокой скамейки, а руки ложились на плечи, делая их единым целым. Нити обрывались – и люди растворялись, исчезали, пропадали.
Всё в этом городе было не так. Старинные декорации из зданий и мостов, из замёрзающих деревьев и холодных чугунных оград с потрескавшейся краской. Странные молчаливые люди, проходящие мимо друг друга и не смотрящие никуда. Каждый – один из многих, как отдельные хлопья мелкого снега, покрывавшего ледяной коркой потёртую брусчатку. И все вместе – весь этот снег, падавший вниз с безликого необозримого неба.
Музыкант вошёл в освещённый свечами просторный зал и взглянул на столик в углу, куда коротким жестом указала тонкая рука официанта. Странно, но даже после стольких лет он ни с чем бы не спутал это лицо. Те же высокие ровные брови, тот же чуть покатый лоб, те же тонкие губы, тот же чуть вздёрнутый нос и едва заметно очерченные скулы… Хотя теперь всё это было покрыто заметной паутинкой морщин, а волосы заметно поседели, всё же это было её лицо. И глаза – глаза, как два бездонных холодных озера, разделённые узкой насыпью переносицы. Потускневшие, но ещё голубые глаза.
Он сделал глубокий вдох и медленно направился к столику. Стол был сервирован на двоих, хотя стул напротив пустовал, как и высокий бокал тонкого хрусталя. Музыкант остановился в полуметре от неё, чуть сжав губы и смотря на отражение свечи в её глазах. Она молча поднялась и едва заметно улыбнулась.
– Здравствуй, Эдвард, – тихо сказала она, и тонкая нить её губ стала шире, обнажив белый лёд ровных зубов.
– Добрый вечер, Хелен, – так же тихо ответил он, пододвигая стул.
Она молча села за стол, уложив тонкие руки по обе стороны тускло светящихся белых тарелок и взглянула на него.
– Столько лет прошло… – несмело начала она. – Вот уж не думала, что встречу тебя здесь.
– Я ушёл из оркестра, – ответил он, отодвинув в сторону пустой бокал.
– И давно? – спросила она, не глядя на поднёсшего вино официанта.
– Пятнадцать лет назад… – он взял бутылку и наполнил бокалы на две трети.
Взглянул в окно, но на фоне синеватой темноты увидел лишь своё постаревшее лицо.
– Ну тогда за встречу, – почти пропела она, подняв искрящийся красным светом хрусталь над белой скатертью.
– За встречу, – чуть наклонив голову, ответил он.
– Как живёшь? – спросила она, положив пальцы на серебряную вилку.
– Всё так же… – закинув ногу на ногу, ответил он. – Выступления по вечерам, парк, иногда хожу на футбол… Ничего не изменилось… Наверное… Откуда мне знать?..
Она молча взяла вилку и нож, но, чуть подержав их в руках, положила обратно.
– И что… – после долгой паузы, спросила она, – ты так никого и не нашёл?
– Нет…
– Почему?
– А разве не понятно?
Пламя свечи чуть дрогнуло в заблестевших голубых глазах. Белая занавеска неслышно колыхнулась от слабого порыва ветра. С бутылки на белую скатерть скатилась едва заметная красная капля…
По жестяной крыше перрона бил дождь, резко и глухо. Две параллельные прямые рельсов изгибались вправо и исчезали в толще лившейся с неба воды. Плотная завеса тумана делала влажные следы на них едва различимыми и тускло светящимися. Ветер поднял с асфальта клочок тонкой бумаги и опустил его на мокрый холодный асфальт. Бумага мгновенно намокла и застыла, словно вмёрзнув в ледяную воду. Высокий человек в длинном плаще выбросил тлеющую сигарету и с сожалением посмотрел на две тонкие линии рельсов, исчезающие в стене дождя. Медленно поднялся со скамейки, спрятал руки в карманы и широкими шагами зашагал в сторону выхода. И лишь на мокром обрывке бумаги остался грязный след подошвы его туфли.
Высокий человек в длинном плаще ухватился за толстую деревянную ручку двери и потянул её на себя. В лицо ему ударил тёплый воздух, и мир наполнился шумом людей. Он молча прошёл зал ожидания насквозь, оставляя на потёртой мраморной плитке влажные отпечатки своих туфель. Подошёл к выходу, толкнул тяжёлую деревянную дверь и спустился со ступеней. Чуть подождал, бросил взгляд на часы и, подняв воротник, исчез в людском потоке.
Высокий человек в длинном плаще – это… я?